Причем по прошествии десятилетий обвинения становились все более жесткими и все менее обоснованными. Так, в одной из крупных работ по экономическому развитию России в XIX – XX веках, выпущенной в свет в 1950 году Политиздатом, делается следующий однозначный вывод: “Колоссальный процент возвращавшихся переселенцев, как, например в неурожайном 1911 г., до 64 процентов, свидетельствует о крахе Столыпинской реформы”. А вот в другом, изданном тридцатью годами позже, весьма уважаемом труде о сибирском крестьянстве в эпоху капитализма утверждается нечто совершенно противоположное: “В результате переселения значительно возросло население Сибири. Приток большого числа сельских поселенцев привел к росту производительных сил края, освоению новых земель. Объективно прогрессивное значение имело создание новых сел, заселение новых земель, широкое развитие капиталистических отношений в сибирской деревне”. Казалось бы, все ясно. Но, увы, потом автор, очевидно, находясь в плену прежних стереотипов и отдавая дань официальной концепции, опрокидывает все с ног на голову и делает на основе констатации большого количества обратных переселенцев следующий категорический вывод: “Переселенческая политика как составная часть Столыпинской аграрной реформы потерпела крах”.

Не больше, не меньше, как на крахе Столыпинской реформы настаивают те, кто намеренно апеллирует лишь к возвратному потоку переселенцев. Но ведь при массовых масштабах процесса это вполне естественное и закономерное явление, и говорить надо не о нем, а о конечных результатах. А они впечатляющи. И, значит, реформу следует оценить как блестящую победу выдающегося государственного деятеля и его соратников, одержанную в упорной, последовательной борьбе, несмотря на сопротивление и нападки как справа, так и слева <…>.

Значительный всплеск в количестве возвращающихся, “оборотных” переселенцев в 1910 и 1911 годах можно объяснить рядом обстоятельств. Прежде всего, уже как говорилось, соответствующие службы не успевали с отводом участков, и все увеличивающейся лавине переселенцев приходилось предлагать недостаточно изученные, неподготовленные места. Усилению потока в Сибирь способствовала своеобразная эйфория, широко распространившаяся молва о том, как просто разбогатеть в сказочно щедрой Сибири. А когда действительность оказалось совершенно иной, легковеры быстро разочаровывались и устремлялись назад. Но, конечно же, сыграл свою роль сильный неурожай 1911 года»^xxxviii.

Здесь стоит заметить, что на голоде 1911 г. был создан целый общественный миф о провале реформ. Тем не менее, существует иной взгляд на положение дел, которое было не таким удручающим, как иногда его представляют. Вот точка зрения нашего современника Н. Селищева: «…при объективном рассмотрении становится очевидным, что сам факт голода в тот год отнюдь не свидетельствует о неудаче реформы. Во-первых, он не был повсеместным и вовсе не поразил ряд обширных регионов страны. И, конечно же, голод 1911 года не может идти ни в какое сравнение с голодом 1921 и 1932–33 годов, которые явились следствием прежде всего правительственной политики, а не пагубных природных условий. Кроме того, засуха 1911 года сказалась на урожае не всех культур. Если урожай проса составил лишь 74 процента от среднего за 1906–1910 годы уровня, то урожай гороха – 101, ячменя – 104, а урожай кукурузы – 120 процентов. Общий сбор зерновых был на 8,6 процента меньше среднего за пятилетие – 1906–1910 годы, а урожай картофеля, наоборот, на 3,7 процента больше. Следующий, 1912 год был очень урожайным, так же как 1909 и 1910 годы».